Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза - Владимир Данилушкин

Кому-то, может быть, нравится, когда ему в рожу плюют, а Пафнутию не очень. Хоть из дому беги. Заманчивый по своей простоте выход забрезжил, когда прокатился по земле, в том числе магаданской, смерч выборов. Оказалось, для участия в них уже не требовалась апробация в недрах парткомов и профкомов, которые все, как один, люто ненавидели Пафнутия за самостоятельность суждений и талант самообучения и стремились морально стереть его в порошок – на всякий случай, из инстинкта самосохранения. Конечно, поучаствовать в выборах стоило, хотя бы ради того, чтобы увидеть, как выглядят деформированные надменные мурлофизиономии, когда он депутатом станет ногой открывать двери их теплых кабинетов.

Пафнутий – человек порывистый и многоканальный, как 16-дорожечный магнитофон «Грюндиг», на каждой дорожечке своя блатная музыка наяривается, вот так ему хочется попасть одновременно в несколько мест: на рыбалку, охоту, в баню, махнуть в город за двести пятьдесят верст седьмой воды на киселе хлебать.

А вообще-то пора уезжать из поселка, 25 лет прошли, как миг, будто срок отмотал по мокрому делу. Такие ассоциации неспроста, ведь рядом с поселком зона, зекашек полно, куда ни глянь. Раньше об этом старались не говорить, а теперь, на фоне настоящей свободы хочется и за папу, и за маму, и за кота Ваську ложечку скушать, глоточек ее в три горла глотнуть. Нас, мол, тоже угнетали, а сейчас мы ух! – покажем, кто есть кто. А кто – никто.

Тут как раз писатель правдолюбец приехал из Москвы. Выступает в клубе, учит жить и волю любить, отдать голоса в Москву за самого демократичного демократа, который здесь когда-то сидел и чьим доверенным мурлом он является.

– Так теперь каждый в депутаты? Здесь люди и побольше отсидели… Кстати, как фамилию поменять? Как бы это получше провернуть? – В обычной своей многозначной манере сказал Пафнутий, поскольку именно это пришло ему в данный момент в голову – стать депутатом, пусть не в Москве, так хоть в Магадане.

– Сменить фамилию? Проще простого. Допустим, ты по паспорту Белов. Стало быть, Вайс.

– Понял! Исаев и Штирлиц! Малдыр – Мойдодыр.

– Ну да, где-то так. Анатолий Климин – Том Клайм, Маликов – Кельвин Кляйн, Ледовской – Айсман, Красногор – Ротенберг, Черноног – Блекфут, Рыбицкий – Фиш, Лисицын – Фокс, Медведев – Бэр, Волков – Вольф, Птицын – Фогель. Христофор Ездовой – Крис Картер, Чизов – Сырьев. Калашников – Шмайсер. Кошкин – Кац. Поляков – Фельдман.

– А если иностранного языка не знаешь? – сказал Пафнутий и привычно поймал себя на мысли, но это гораздо лучше, чем ловить на слове и, тем более, на деле: «А если как их директор, – тогда как? В рукава просунул руки, оказалось, это Брюкер. Какие уж тут выборы!»

Правдолюбец пожал плечами и принялся своими столичными проблемами широкого полета загружать ошизелых узколобых провинциалов. У него, видите ли, память. Ничего не может забыть. Энциклопедии в голову вбиты, телефонные справочники разных городов и тонны газет. Столько всякой всячины, будто резцом на граните вырезано. Какие-то десятистепенные встречи, имена и лица. Бабы второстепенные. Благо бы хоть приятное, а то до мрака доходит в своем парадоксе абсурда.

Одно время в газете работал, так блокнотов не вел, все запоминал намертво. Потом, чтобы выбросить из головы всяческий мусор, завел записные книжки, испишет и сожжет, чтобы вместе с чернильными строками информацию изжить. Зря – не мог из памяти вырвать ничего. Душа больным ребенком ныла и стонала, а перед глазами проносились сожженные слова. Пить пробовал запойно, но помнил все, каждую мерзкую секунду бытия. Головой в стену бился до сотрясения мозга второй степени, но – как с гуся вода, да каждая капелька камень долбит.

Пафнутий про себя знал, что глаза у него завидущие и руки загребущие, но прощал этот небольшой недостаток из-за суровости климата и заслуг в освоении Крайнего Севера не щадя живота своего. Естественно, он завидовал деньгам, даже малым, однако не сильно убивался каждому отдельно взятому случаю, находя достоинства в себе, затыкая порванную эмоциональную плотину мешками с житейским мусором. Завидовал он не только вещественным, но и нематериальным достижениям и свойствам, например, талантливому поп певцу, который как-то приезжал в поселок, трясся и стенал на сцене, а через час отбыл в гастрольном фургоне, оставив зону эмоционального разряжения, будто выпив весь воздух в округе, а потрясенные местные дамы все, как одна, в эту ночь отказали в ласке своим мужьям. А он-то еще шутил, мол, на Чукотке меня забросали гнилой морошкой, в Австралии тухлыми страусиными яйцами, а в Монголии бараньими курдюками.

Узнав о феноменальных способностях правдолюба, Пафнутий загорелся, покрылся пятнами, затем позеленел, как лопух, опять покраснел, как перец, пошел испариной, как конский навоз и успокоился.

В эти мгновения ему вспомнилось, как в школе перед девочками опозорился, когда зеркало им в туалет на палке протягивал с целью подгляда и облажался на десять лет вперед, пойдя в отцовских калошах на двор по большому и наваляв в обувку. Нет уж, лучше склероз. Если помнить все неприятности, доставленные даже близкими людьми, все невыполненные обещания, жизнь превратится в ад. Ведь он не заскорузлый циник с кирзовой душой, стыд и страдания – не чуждые для него материи, эхх!

Разве я не прав, – размышлял Пафнутий? Могут ли быть воспоминания приятными? Стоит пойти их узкой тропинкой, обязательно сверзишься в какую-нибудь мерзость!

Склероз Пафнутию даже нравился, с ним жизнь бежала легко, без угрызений. Другие вон жалуются на головную боль и мучаются неизвестностью: что же такое с ними случилось, пока с наката на грудь пребывали в отключке. А он вообще не ведал, что творил и никогда не припоминал, что случилось день-два назад, поскольку такое забвение посещало его ежедневно. Слово «вчера» ему было чуждо, он строил массу планов на будущее, не смущаясь тем, что устремления были взаимоисключающи. Склероз помогал и в этом случае, словно жидким азотом вымораживая большинство всходов на грядке. Ведь когда сажаешь морковку, ее вскорости нужно прореживать, оставляя столько корешков, сколько нужно. Так и замыслы. Быстрая смена ориентиров, как правило, спасала от попадания впросак. На каждую волну интереса набегала противоволна, и на каждое ядие находилось противоядие, живительная сила самоуничтожения была безотказна. И нет прекрасней белого листа в книге бытия!

После собрания зарулили домой к Пафнутию, квартира его как местная достопримечательность для заезжих, куда могли приходить в складчину и свои. Пили голубичное вино, закусывая долбаниной из чира, правдолюбец рассказывал, как работал по молодости санитаром в психлечебнице и вдруг неожиданно басом запел, а затем заговорил нараспев:

– Ой, склероз, склероз не склерозь меня… Тут у вас пребывает сын одной нашей милой дамы, работницы союза писателей, в вашей зоне, надо повидать. А вообще-то Амальрик здесь сидел – буревестник демократии, пора ему памятник поставить. Не склерозь меня, моего коня!

– Отчего ж, поставим, – авторитетно заявил Пафнутий, тут же забыв об этом, но именно тогда впервые появились у него вполне отчетливое желание и отвага назваться Склерозовым. Тем более что у правдолюба псевдофамилия была Лайер, что означает Неправдин.

В редакции районной газеты, куда Склерозов приходил с коллективной жалобой на жизнь, его поразил ответственный секретарь. Фамилия его была Старухин, и Пафнутий легко переиначил ее на иностранный манер: Старк. Особо впечатляла манера давать клятвы по любому поводу. Мол, пусть у меня отсохнет все, если это не так и чем-то позвякивал в кармане. Наверное, мозги входили в этот список.

Когда Склерозов приехал в редакцию во второй раз, чтобы опубликовать свою программу, главным пунктом которой было перекрытие плотиной Берингова пролива и строительство железной дороги из Южной Америки через Северную, Сибирь, Европу в Африку, Старухин сделал вид, что помнит посетителя. Скривив рот в улыбке, он, как в первый приезд Пафнутия, достал из урны плотный ком бумаги, размером с футбольный мяч, бережно, в несколько приемов, развернул, отгребая окурки, селедочные шкурки и конфетные фантики, отодвинул консервную банку из-под бычков в томате, доверху набитую сигаретными бычками, бережно разгладил на столе, поискал глазами нечто, и, сдерживая носовое дыхание, произнес это в телефонную трубку, затем вновь сгреб мусор, смял бумажный ком, с силой переложил его из ладони в ладонь, боксерскими движениями упаковал и резко метнул в урну: хак! Пафнутий понял: свой! Счастливый склеротик, не помнящий своих обещаний и не испытывающий грызни совести по поводу и без повода по ночам.

С утра Старухин набрасывал задание самому себе по пунктам, которыми нагружали его многочисленные друзья и родственники. Выполняя тот или иной пункт, он зачеркивал его жирным красным карандашом, а когда список завершился, приходил в неистовство, комкал листок, заворачивал вместе с другим мусором в газету и отправлял в урну, чтобы через несколько минут отыскивать телефон или фамилию как говорят археологи, в культурном слое.